Фотографии. Автор — Вениамин Кисилевский.
Часть 2
Замуж я вышла за инженера. Представителя того неисчислимого сонма выпускников наших технических вузов, у которых всё, кроме образования, среднее или ниже среднего. Стандартно завод, участок, друзья, футбол, пиво, преферанс, Ремарк, сто двадцать в месяц с отдаленной перспективой ста сорока, двухкомнатная квартира с бабушкой, мамой и младшей сестрой. Но от многих своих соплеменников отличался мой Валера тем, что обладал врожденным сердечным пороком, нередко доводилось ему лечиться в стационарах, в нашей кардиологии тоже, где мы с ним и познакомились, начал он ухаживать за мной.
И вовсе не ухватилась я за этого Валеру — тоже по известному стандарту: мне уже двадцать четвертый, вдруг второго такого случая не будет, кому скоро вообще нужна буду, далее по списку, — Валера понравился мне. Понравился настолько, чтобы захотеть жить с ним вместе. Инженер Валера, кстати сказать, был далеко не худший вариант: нормальный, неглупый, не вредный человек, мне могли бы позавидовать многие женщины. Вполне хватило бы одного того, что не был он выпивохой и не шлялся. А что его здоровье оставляло желать лучшего… Не вина ж его это, а беда, жалела я его, на Руси говорят, что любви это сродни. Не знаю, сравнивать мне не с чем, к тому же, если откровенно, я ведь тоже не приз победителю. Не Нина Бережная. Тогда уже не Бережная. Мне возможность сменить свою фамилию на такую, какая теперь у Нины, ни в одно окошко не светила. Как если бы курица вдруг об орле размечталась. А Нине и мечтать не надо было, она с этим родилась.
Нина радовалась, что успела побывать на моей свадьбе. Через неделю она с мужем улетала. В Японию. Ему предстояло работать там в нашем торгпредстве. И тоже по праву рождения. Не знаю, почему так потрясло меня, что жить она будет именно в Японии. Не в Польше, например, не в Финляндии, даже не в Штатах. Япония казалась мне чем-то совершенно недостижимым, нереальным, словно бы улетали они на Марс. И почему я тайно, чтобы никто не увидел, всплакнула, узнав об этом? Вот фотография, Валера снял: мы с Ниной целуемся, прощаясь в аэропорту.
Ее фотографии из Японии… Без комментариев…
Через год – фотография рожденной там девочки. Алисы. Алиса в стране чудес, как пошутил Валера. У нашего сына Витюши в это время начали уже зубки резаться. Тут я Нину обошла. Аплодисменты. Нина писала, что родила моему Витюше невесту. Я сразу почему-то вспомнила свою дурацкую придумку о курице и орле. Разве что местами, точней, полом их поменять.
Отработав там пять лет, Нина с семьей в наш город уже не вернулась, обосновались они в Москве. При всех, естественно, регалиях, с пропиской, квартирой, машиной, работой, как же иначе. Он – в министерстве, мотается по заграницам, она – в кардиологическом чазовском центре. Пребывая в Японии, умудрилась она защитить кандидатскую диссертацию, у меня это в голове не укладывалось…
Почему я без восторга, скажем так, все это воспринимала? Не однажды пыталась я разобраться в этом. Разве я когда-нибудь желала Нине зла? Хотела, чтобы ей было плохо? Нет ведь, не такая же я сволочь неблагодарная. Больше того, это не моя, это ее заслуга, что столько лет несмотря ни на что не угасала наша дружба, все инициативы от нее исходили, а я еще и кочевряжилась, губы надувала. Да, я примитивно завидовала ей, но разве не грешили бы этим на моем месте чуть ли не девяносто девять девчонок из ста, обыкновенной человеческой, не обязательно, кстати, черной, завистью? Разве обязательно считать это комплексом неполноценности? И ведь я, что тоже немаловажно, всегда ведь гордилась, какая у меня замечательная подруга, что всем другим девчонкам предпочла она меня, значит, и я чего-то стоила. И те же девяносто девять процентов из ста, я и это прекрасно знала, что если бы не дружила я с Ниной, то и в характере, и в интеллекте, и вообще в жизни много проиграла бы. Почему вообще так часто думала я об этом? Столько лет прошло, давно мы живем далеко друг от друга, видимся раз в несколько лет, свои семьи, проблемы, заботы, до того ли? Потому, может, что есть у меня привычка время от времени доставать из шкафа обувную коробку с фотографиями, разглядывать?
Нина изредка наведывалась в наш город, навещала родителей, привозила Алису. Обычно всего на два-три дня. Но всегда звонила мне в больницу –заполучить домашний телефон мне так и не удалось, — договаривалась о встрече. Не забывала привозить Витюше подарки, потрафляла ему.
Вот фотография, на которой Витюша с изумленно-восторженно приоткрытым ртом прижимает к животу огромную коробку с игрушечной железной дорогой – видел он такую в Детском мире, с трудом оттащила его от нее. Рядом с ним Алиса, вылитая Нина в детстве, снисходительно улыбается. Тут же и мы с Ниной. 1970 год, нам с Ниной по тридцать лет. Она выглядит лет на пять моложе, я лет на пять постарше. У меня это были трудные годы – мама болела, муж болел, сын болел, разменяли свою коммуналку в центре на двухкомнатную на окраине, с большой доплатой, из долгов не вылезали.
А на этой фотографии нам по сорок. Мы с Витюшей в Москве. Привезла сына в весенние каникулы столицу показать, подарок ему на пятнадцатилетие сделала. Жили, конечно, у Нины. У Витюши, когда он в их квартиру вошел, было такое же лицо, как на той фотографии с железной дорогой. После наших-то хоромов. И точно так же поглядывал незаметно он на белокурую красавицу Алису. «Невесту». На полголовы возвышавшуюся над ним. Худенький, малорослый, с жесткими черными волосами, моя порода. Как хорошо я его понимала и как жалела его всем своим материнским сердцем…
Принимали они нас как самых дорогих гостей. Основная нагрузка легла на Алису, у родителей свободного времени было мало. Она, надо отдать ей должное, много уделяла нам времени и внимания, всюду сопровождала, показывала, рассказывала. Но если бы только это! Алисин папа несколько раз отдавал нам свою служебную «волгу», чтобы успели мы побольше увидеть, меньше уставали. Достались нам билеты в Большой театр и в никулинский цирк, что не каждому москвичу за всю жизнь удавалось.
Нина уже заведовала отделением, писала докторскую. Я тоже сделала карьеру – работала старшей сестрой. Имениннику Витюше подарили они легендарные джинсы, «вранглер мустанг», таких тогда в нашем городе и десятка штук не сыскалось бы. Когда возвращались мы домой, он сказал:
— А мы не можем переехать в Москву? Они все там так живут, что после этого наш город и нашу квартиру даже видеть не хочется.
— Не все, — возразила я. – Далеко не все, уж поверь мне. Считай, будто мы с тобой побывали на той стороне луны, которую с земли не разглядеть.
Он потом долго еще был каким-то заторможенным, рассеянным, замыкался в себе. И я знала отчего, не требовалось для этого большой проницательности. Он влюбился в Алису. Которая, не мог он не понимать, была для него так же недостижима, как обратная сторона луны. Ни Алисиной, ни Нининой вины в том не было, больше того, я безмерно была им благодарна за такой сердечный прием, за любовь да за ласку. Но порой мне казалось, что лучше бы мы с Витюшей в Москву не ездили. Верней, лучше бы к ним не заезжали. Пусть бы без Большого театра, без цирка и всего прочего. А фотографий тех московских осталось много, хоть Москву по ним изучай. Алиса – только на одной из них, потому что аппарат был у нее и снимала она. На этой одной, у знаменитого фонтана на ВДНХ, они вдвоем с Витюшей, я фотографировала. Намеренно снимала их сидящими, чтобы сын не комплексовал из-за разницы в росте. Но этой фотографии в коробке нет. Где ее Витюша хранил, куда потом девал, я так и не узнала…
Еще десяток лет прошел, да какой, с каким во второй своей половине финалом! Это не только присниться — сомневаюсь, впрочем, что кому-нибудь из вменяемых людей мог привидеться такой фантастический сон, — вообразить даже было невозможно. Стремительно пошла вдруг страна вразнос, Горбачев, перестройка, Ельцин, в один день распался союз нерушимый республик свободных. И вместе с ним обрушилась вся былая, привычная – да, порой ущербная, несуразная, однако ж привычная, совместимая с тем, что, казалось бы, совместить невозможно, диковинная наша жизнь. Нормальная жизнь.
Одна большая жизнь разменялась на множество разных маленьких, а мы с Ниной, как принято говорить, разменяли к тому времени полтинник. Нина последний раз приезжала в наш город на похороны матери. Через полгода всего после смерти отца. Удивительное дело, и я по профессии своей встречалась с этим много раз: уходили вдруг из жизни вполне крепкие, редко или даже никогда не болевшие толком люди — и до глубокой старости доживали не вылезавшие из хворей, порой чуть ли не на ладан дышавшие. Нинины отец и мать, основательные, благополучные, вовсе еще не старые, имевшие возможность наблюдаться и лечиться у лучших врачей, быстротечно ушли друг за другом, сраженные обширными инфарктами, моя, дай ей Бог здоровья, мама, на таблетках и уколах все эти годы жившая, провожала их.
Я тогда искренне Нине сочувствовала, не отходила от нее, как и чем могла старалась утешить, помочь. Нина, когда справили мы поминки по ее матери и остались потом вдвоем в опустевшей квартире, сказала, что если бы не я, вряд ли вынесла бы она свалившиеся на нее беды. И как благодарна она судьбе, пославшей ей такую любящую, верную и преданную подругу как я.
Любопытно, что вместе с ней на похороны ни муж, ни дочь ее не приехали. Алиса, я знала, перебравшаяся к литовцу мужу в Каунас, была беременна уже вторым ребенком. Что, по мне, не служило неодолимой преградой, мешавшей проводить бабушку и поддержать маму, тем более что срок беременности был небольшой. Потому, возможно, что супруг Алисы, хоть и женился на русской, был ярым русофобом. Не то с мужем. Нина, всегда откровенная со мной, в эти подробности меня не посвящала, но сильно подозревала я, что лада у них давно уже нет и он, похоже, вообще живет на две семьи. Фотографии… С одних похорон, с других, Нина уже не та… Валера снимал.
18 августа 1991 года я была в Москве. Привозила Валеру на консультацию, решался вопрос о вживлении ему кардиостимулятора. Нина настояла, чтобы делали мы это в ее Центре, к местным эскулапам относилась она скептически. Обо всем договорилась, все устроила. Жила она уже в другой квартире, небольшой, в которую вселилась, разменяв прежнюю после развода. Думается мне, позвала нас она еще и потому, что невмоготу вдруг стало одиночество, живого тепла ей захотелось, обо мне вспомнила. Приехали мы не в добрый час. Дату эту забыть невозможно – начался августовский путч. Горбачев в Форосе, танки в Москве, все у телевизоров, три угарных дня, до моего ли Валеры кому-то было. Мы даже вернуться домой не могли, ни на поезд, ни на самолет билеты не достать было. И впервые мы с Ниной по-настоящему рассорились. Мы – это прежде всего Валера. Если бы не он, до такой крайности у нас не дошло бы.
Хиревшая империя раскалывалась на два непримиримых, озлобленных, ничего не прощавших друг другу враждебных лагеря, по живому резалось. Гражданская, без преувеличения, война, когда за одни только слова друг другу в глотку вцепиться готовы. Не так уж много времени с той поры прошло, а ведь кажется это сейчас чем-то неправдоподобным, раздутым, не судьбоносным. Кто б мог подумать… А тогда… Валера был ярым сторонником Ельцина, Нина, папина дочь, таким же убежденным коммунистом. Завелись они поздним уже вечером так, что боялась я, хватит мужа сердечный приступ, утихомирить не могла. И Нину такой агрессивной, неукротимой я никогда не видела, не знала, что может она быть такой; наверняка сказались тут еще и семейная трагедия, и крутой облом ее такой успешной, задавшейся жизни, нервы истрепались. В довершение ко всему у нее, насколько я могла понять, и на работе не все ладилось, судя хотя бы по тому, что она, далеко не последний в Центре человек, должна была просить кого-то порадеть за Валеру, без этого не обошлась.
Кончилось у них тем, что Валера, не стерпев очередной ее язвительной реплики, с криком «да я тебя после этого знать больше не желаю» убежал в ночь, оглушительно хлопнув на прощанье дверью.
— Ну и скатертью лестница! – прокричала ему вслед пунцовая Нина.
Я побежала за ним, не сразу нашла его, сидевшего в сквере на скамейке. Он наотрез отказался вернуться в дом. Я попыталась доказать ему, что вся эта сволочная, будь она проклята, политика не стоит того, чтобы рвать отношения с Ниной, но ничего не добилась. До рассвета просидели мы на этой скамейке, благо ночь была летняя, теплая. Вернулась я одна. Дверь была не заперта. Нины дома не было. На столе лежали ключи и записка, чтобы мы, уходя, оставили их у соседки. Намек был слишком прозрачен. Я обиделась. Все-таки мы у нее в гостях, она позвала нас, деваться нам некуда, зависим от нее. Да, Валера повел себя несдержанно, а я не могла оставить его ночью одного, но в любом случае это не повод со мной – прежде всего со мной, не с Валерой — так бесцеремонно обойтись. Я собрала наши вещи, мы поехали на вокзал. Хоть там повезло: удалось купить на руках билеты на нужный нам поезд.
Больше года после этого она не звонила мне и не писала, я, естественно, первой на сближение не шла. Потом я получила от нее большое, в несколько страниц послание. Она писала, что сожалеет о той глупейшей истории, что наша с ней давняя, временем испытанная дружба должна быть выше всяких идейных дрязг. И что – вот уж чего я не ожидала – не держит она зла на меня за то, что мы уехали, не пожелав даже попрощаться с ней, хотя обиду эту, призналась, долго не могла проглотить. Она, значит, историю с ключами расценила так, что это мы не захотели с ней больше знаться. Мне такое и в голову не могло прийти. Я написала ей ответное письмо. Объяснилась. Валере ничего на всякий случай не сказала. Порадовалась, что возобновились наши с ней отношения. И – мелко — тому, что вот все-таки она мне первая написала.
А еще, читая Нинино письмо, ловила себя на том, что прежнего пиетета к ней уже не испытываю. Куда что девалось. Нет, не злорадствовала я, но, если взвешивать, кто она сейчас такая? Одинокая, всеми брошенная, даже дочь, иностранка теперь, с ней почти не общается. Алиса, к слову сказать, шустрой оказалась, продала под шумок бывшую дедушки с бабушкой квартиру, Нине и рубля не досталось. И здоровье у Нины никудышным стало, полиартрит замучил, суставы болят, обострение за обострением, и с работой проблемы. Боится она, что из-за грядущей реорганизации Центра неизбежны сокращения, и ей, всего лишь кандидату наук, которых там, молодых и пробивных, пруд пруди, непросто будет удержаться. На последнее обратила я особое внимание: докторскую она, значит, не защитила, не всё коту масленица. Тем более кошке. А мой правдоискатель Валера к оборзевшей новой жизни на диво быстро приспособился, неожиданно оказался предприимчивым мужиком, на пару с Витюшей, закончившим юридический, организовали они кооператив по обмену жилья, дело хорошо пошло, доходно. Настолько, что выгадали мы трехкомнатную квартиру, обустроили ее, планируем приобрести еще одну – Витюша скоро женится. Я уже не старшая сестра – главная медицинская сестра больницы, власти и возможностей у меня побольше чем у многих докторов. Пришло, жаль, поздно, наше время, зажили мы наконец путной человеческой жизнью, многое теперь можем себе позволить. А Москва ее мне даром не нужна, начитались и наслушались…
Мы когда-то, особенно по молодости, судачили о том, что ведь, вполне возможно, встретить нам придется двухтысячный новый год. Вообще-то, если педантично, не начало нового века, а конец старого, но эта гипнотическая двойка впереди вместо единицы… Казалось это чем-то фантастическим, хотя нам с Ниной, например, сравняется всего шестьдесят, не такая уж старость. Трудно было представить себе, что можно встать за праздничным столом с бокалом шампанского в руке и под бой курантов сказать: «С новым веком!» А что в двадцать первом – звучит-то как! – веке совсем иная будет жизнь, никакому сомнению не подлежало. Чем конкретно иная, вообразить было сложно, но уж что будет она умней, справедливей, достойней –непременно. А иначе зачем, как пел Окуджава, на земле этой вечной живу…
После нашей последней, той «путчевской» встречи с Ниной до нового века прошло чуть больше восьми лет. И фотографий общих за этот период у меня, само собой, быть не могло. Но были ее письма. Я наблюдала, как раз от раза прежний каллиграфический Нинин почерк делается все менее разборчивым, в последнее время вообще превратился в каракули – пораженные суставы пальцев все хуже служили ей. Работать она уже не могла, из дому выходила в основном в магазин да в поликлинику, жила на скудную пенсию. Я начала высылать ей деньги, понемногу, но все-таки, дома никто об этом не знал. И каждый раз, заполняя на почте переводной бланк, испытывала не то чтобы удовлетворение, а какое-то смутное чувство торжества справедливости. Какой – тоже сказать не смогла бы, просто какой-то справедливости.
А приход нового века, вот уж чего меньше всего могла ожидать, я встречала вместе с Ниной. За три дня до этого она позвонила – домашний телефон у меня, конечно, уже имелся, сотовый, кстати, тоже, чем тогда не многие могли похвастать. Я с трудом узнала ее голос, она скорей рыдала чем говорила, что совсем ей плохо, сердце изводит, умоляла меня приехать. И я вдруг решила, что смотаюсь в Москву, повидаюсь с ней. Валера об этом и слышать не хотел – нашла время! – называл меня сумасбродкой, даже скандалил, но я упорно стояла на своем. Тот самый случай, когда я самой себе не смогла бы объяснить, зачем это мне нужно, просто знала, что зачем-то нужно. Предусмотрительно купила сразу и обратный билет на самолет, на утро 31 декабря, домой к торжеству успевала. Еще купила я Нине в подарок шерстяной шотландский плед, чтобы она не мерзла, и полетела. Лёту-то всего два с половиной часа.
В Москве из аэропорта я взяла такси, в полдень 30 декабря звонила в Нинину дверь. Нина долго не открывала, я терпеливо ждала, понимала, как теперь непросто Нине с ее артритными ногами добраться до двери.
Если бы не знала я, что это она, на какое-то время могла бы засомневаться. Передо мной, ровесница моя, стояла худенькая, с увядшим лицом и космами седых волос на голове женщина в задрипанном халате и стоптанных шлепанцах. Она прильнула ко мне, и мы долго стояли так, обнявшись, молча. Я старалась реже и поверхностней дышать, чтобы не так донимал меня несвежий запах ее тела.
Я помогла ей добраться до дивана, застланного таким же затхлым бельем, уложила, села рядом. Она плакала, я держала ее за руку. Потом она, всхлипывая, рассказывала мне, как трудно ей живется, что лишь благодаря прикрепленной к ней социальной работнице вообще как-то существует, я слушала. Просила она прощения, что позвала меня, показалось вдруг ей, что конец ее близок, страшно стало, захотелось чтобы какой-нибудь родной человек рядом был, позвонила мне, не сообразила, дурёха, что новый год ведь скоро, все дни давно уже у нее смешались, не различает… Я, разумеется, сказала, что мне это не в тягость, что сама рада возможности побыть вместе, так ведь долго не виделись. И, конечно же, отметила про себя, что позвонила она, испугавшись смерти, не дочери, а мне, решила я, чтобы не расстраивать ее, об Алисе вообще не заговаривать.
Моему ли появлению благодаря или совпало так, но почувствовала себя Нина получше, взбодрилась. Я искупала ее под душем, переодела, причесала. Сходила в магазин, накупила всего, даже бутылку сухого красного вина, приготовила обед. Ела она с отменным аппетитом, отвыкла, наверное, от нормальной домашней еды. Я старалась не смотреть на ее скрюченные артритом пальцы – когда-то прелестные, изящные пальцы роскошных белых рук, которым я так завидовала.
После обеда она прилегла отдохнуть, быстро уснула, снова не выпуская моей руки. Я сидела рядом, глядела на ее так разительно изменившееся лицо, прислушивалась к ее дыханию. Я хотела, чтобы поспала она подольше, хоть и начинала уже затекать от неудобного сидения моя спина, не убирала руки, боясь разбудить Нину. Не жалела, что прилетела к ней, сидела, вспоминала, вспоминала, словно перебирала фотографии из обувной коробки. Всплыло почему-то, как пропасть лет назад она, счастливая первокурсница, повела меня в клуб медицинского института на новогодний бал, как чувствовала я себя там, среди ее таких же удачливых новых друзей чужой и никому не нужной, проплакала потом дома полночи. Непонятно, что на меня вдруг нашло, тихонько сказала ей, мирно заснувшей:
— А знаешь, я ведь если откровенно, тебя всегда не любила. Всегда. Ты же мне всю жизнь отравляла, сколько помню себя…
А вслед за тем произошло невообразимое.
— Ты врешь, — почти неслышно прошелестела она, из-под опущенных темных век ее покатились слезы. – Зачем ты мне врешь? – И вдруг закричала неожиданно сильным, звучным голосом: — Зачем ты мне врешь, зачем?!
Потом охнула, мученически оскалилась, и страшный надсадный хрип выдавился из ее груди. Я перепугалась насмерть, дрожащими пальцами пыталась уловить биение Нининого пульса, не могла, хлопала ее по щекам, звала, она была без сознания. Слишком долго проработала я в кардиологии, чтобы не понять, какая произошла катастрофа. Бросилась к телефону, набрала 03, орала в трубку, чтобы приезжали скорей, для большей убедительности объясняла, что умирает от инфаркта коллега, заслуженный врач, хорошо еще, что не вылетел из памяти ее адрес. Дожидаясь «скорую», пыталась разыскать какие-нибудь пригодные сейчас лекарства, ничего в шкафчике, кроме бесполезного валокордина не нашла, еще и припомнилось некстати, что наследственность у нее плохая, как и почему ушли из жизни и отец ее, и мать.
«Скорая» приехала на удивление быстро, молодой врач, толстый, усатый, веселый, даже не воспользовался своим портативным электрокардиографом, хватило ему лишь взглянуть на Нину и пошарить по ее запястью. Я сбегала за водителем, вернулись мы с носилками, я дала врачу пятьдесят рублей, попросила отвезти ее в чазовский Центр, где Нина раньше работала и где наверняка должны помнить ее и отнестись потому соответственно. Деньги он взял, сказал, что Центр неургентный, но он отвезет ее в очень хорошую дежурящую больницу, разрешил мне поехать с ними…
Ночь с тридцатого на тридцать первое декабря 1999 года я провела в больнице, не могла оставить Нину одну. В сознание она так и не пришла, но врачи говорили мне, что кое-какая надежда есть. И весь день тридцать первого декабря я не отлучалась, да и некуда мне было отлучаться. Нина лежала в палате интенсивной терапии, мне, как медику и в виде исключения, позволили находиться там. Я на всякий случай – Москва же! – взяла с собой немало денег, пригодились, платила всем: врачам, сестрам, санитаркам. В двенадцать часов ночи Нина была еще жива, успела встретить новый век, через двадцать минут ее не стало…
Я вернулась в Нинину квартиру, нашла в ее записной книжке номер телефона Алисы, позвонила…
И два с половиной часа в самолете, возвращавшем меня домой. В начавшемся новом веке. И, бывает со мной такое, привязалась вдруг ко мне, этого сейчас только не хватало, песня, никак избавиться от нее не могла. Та песня Окуджавы, все время повторявшаяся строчка. «А иначе зачем…» Зачем, зачем… Сам-то он знал, зачем?..
Поделиться: